Творцы апокрифов [= Дороги старушки Европы] - Андрей Мартьянов

Поблескивающая? Значит, в ней отражается свет? Какой свет, откуда?

Франческо оторопело покосился по сторонам, уверенный, что не уследил за явлением пришлеца, и его безумному предприятию настал вполне заслуженный позорный конец. Крипта оставалась по-прежнему темной, промозглой и пустой, да и ореол появившегося мерцающего света составлял всего ничего — не больше локтя, как у самой захудалой свечки.

Иное дело, откуда исходили еле различимые, блеклые лучи непонятного окраса — зеленовато-серебристые, словно пробивающиеся сквозь толщу воды или многолетний слой пыли. Франческо отчетливо видел на их фоне свою ладонь и пальцы, крепко охватившие выпуклые стенки деревянной чаши. Он смотрел, не понимая увиденного. Старым потрескавшимся кубкам не полагается светиться. Не полагается испускать еле ощутимое тепло. Конечно, мир полон чудес и загадок, с этим никто не спорит, в одном только Ренне можно за всю жизнь не разгадать и половины его потаенных секретов, однако какое чудо может заключаться в грозящей вот-вот рассыпаться от старости чашке для воды или вина? Может, это вовсе не чудо, а всего лишь его собственное разыгравшееся от страха, окружающего мрака и одиночества воображение?

В самом деле, какие чудеса могут быть явлены ему, не слишком-то почтительному и усердному сыну достойных родителей, питающему склонность к веселым дружеским компаниям, хорошеньким девушкам и звукам собственной виолы, а не к поддержке фамильного дела или к обучению вещам, могущим принести в будущем пользу и доход. Он прекрасно знал, какое мнение о нем бытует в семействе Бернардоне и среди ближайших родственников: «Этот мальчишка ни на что непригоден, кроме как тратить отцовское добро да развлекаться дни и ночи напролет!». Робкие возражения матери, утверждавшей: «Все дети таковы, дайте ему вырасти, тогда он еще себя покажет» никто всерьез не принимал. Франческо Бернардоне суждено оставаться паршивой овцой тихого родного городка — так гласило мнение общества и его собственное предчувствие. Ему хотелось успеть взять от жизни все возможное: покойную тишину монастырских библиотек; новые города и страны, новых людей, новые песни; победный скрежет стали о доспехи поверженного противника; улыбку женщины, за которую стоит умереть и ради которой хочется жить; тысячи восходов и закатов, бесконечные дороги… При первой оказии он с величайшим удовольствием удрал в далекую Францию и не спешил домой. Библейский блудный сын завершил свои странствия там, откуда начинался его путь — у родного очага, значит, и он когда-нибудь вернется… Но попозже.

Он не подозревал, насколько красив в этот миг: с блуждающими по настороженному лицу прохладно-голубоватыми отсветами, упавшей на лоб вьющейся челкой и сосредоточенным взглядом глубоких темных глаз. Ему предстояло принять решение. Взять кубок — стать вором, и не просто вором, святотатцем и осквернителем священного места, не взять — сожалеть всю оставшуюся жизнь о добровольно упущенной возможности разгадать одну из загадок мира.

«Люди не должны соваться туда, где они ничего не понимают», — шепотом произнес Франческо, осторожно поставил деревянную чашу на прежнее место (неяркий свет мгновенно начал меркнуть, словно втягиваясь в крохотные трещины), зажег фитиль в лампе и направился к выходу. Он благополучно добрался до кирпичной арки, отделявшей закуток подвала, остановился, прислушиваясь — точно, тихий крысиный писк — и, резко повернувшись, бросился обратно. Схватить кубок и упрятать его за пазуху — дело нескольких мгновений. Быстрое скольжение между скопищем драгоценных и никому не нужных реликвий, скользкое прикосновение к бронзовым прутьям входной решетки, щелканье закрывающегося замка…

Он немного постоял, привалившись к мокрой кладке и еле слышно всхлипывая. Видят Небеса, он не хотел этого делать, но что-то (или кто-то?) толкнуло его под руку и заставил взять непонятную чашу, до сих пор хранившую тихое тепло — как пригревшееся и спящее маленькое животное. Теперь она принадлежала ему, и следовало хорошенько обдумать, как с ней поступить. С ней и книгой из библиотеки замка. Книга беспокоила его гораздо больше, нежели совершенная только что кража. Книга и судьба канувшего в осеннюю ночь Мак-Лауда, который знал больше, чем вся их компания, вместе взятая, но не собирался раскрывать своих секретов.

«Если он не вернется, что же нам тогда делать?» — Франческо поднялся по короткой лестнице из подвала наверх, очутившись в полуденном притворе часовни, осторожно приоткрыл маленькую потаенную дверь (она запиралась на обычный засов, который ничего не стоило скинуть, просунув лезвие кинжала в щель между створкой и косяком), выбрался на верхний двор замка и облегченно перевел дыхание. Высоко над ним в безоблачном небе горела луна — серебряная монетка, брошенная Вечностью в море ночи. Дугал и Гай почему-то называли нынешнее октябрьское полнолуние «охотничьим».

— Ladro,[18] — еле слышно хихикнул он и вздрогнул от собственного смеха, похожего на скрежет. — Все они здесь безумцы, и ты вскоре станешь таким же.

Оглядываясь по сторонам, он поспешно скатился по лестнице в пустынный нижний двор, юркнул в тень, пропуская компанию стражников. Он уже видел дверь в нижнем ярусе одной из полуденных башен Ренна, когда до его слуха донесся вкрадчивый, мурлыкающий голос, и он не сразу понял, что обращаются именно к нему.

«Поймали! — зашелся в истошном вопле внутренний голос. — Поймали, поймали, они все знают, они найдут чашу, обвинят во всем тебя, скажут — ты волкодлак!..»

«Замолчи, — ледяным тоном приказал Франческо, и, как ни странно, голос сразу послушался, издав на прощание нечленораздельное бульканье. — Не паникуй. До двери осталось не больше десятка шагов. Сохраняй спокойствие, и, возможно, уцелеешь».

Двоих молодых людей, преграждавших ему путь, он узнал сразу — на давешней вечеринке им не слишком понравилось его присутствие, и, если бы не вмешательство монны Бьянки, неизвестно, чем бы все кончилось. Мурлыкающий ласковый голос принадлежал стоявшему позади них высокому блондину, Гиллему де Бланшфору, и, заметив выражение его лица, Франческо невольно попятился, по возможности незаметно нащупывая висевший на бедре кинжал. Эти трое не обратили бы никакого внимания на его попытку вынести всю сокровищницу Ренн-ле-Шато или убить владельца замка. Ему уже доводилось видеть такой взгляд — подозрительно блестящий и кажущийся слегка отсутствующим — и его не раз предупреждали: в таких случая благоразумнее плюнуть на достоинство и бежать без оглядки.

Франческо не пугала возможная драка — в конце концов, он носил клинок не ради украшения и в случае настоящей опасности, не раздумывая, пустил бы его в дело. Он боялся, что на уме у этой троицы нечто худшее, чем заурядное желание проучить зарвавшегося купчишку, и во всем грешна злая шутка природы, наделившей его слишком привлекательной внешностью.

* * *

Двери библиотеки стояли незапертыми, но, войдя, Гай очутился в недрах еле слышно шуршащей темноты и пожалел, что не догадался захватить с собой лампу или хотя бы свечу. Немного привыкнув, он уловил еле заметное пятно света, дрожавшее на изогнутом потолке, и сообразил, где находится его источник — распахнутая дверь на втором этаже. Ему пришла в голову мысль крикнуть, оповещая о своем приходе, но, подумав, он не решился — громкие звуки столь же не подходили для этого места, как болтовня в церкви во время службы.

Поэтому он просто добрался до узкой, чуть шатающейся под ногами лестницы, поднялся и направился по балкону в сторону неяркого, манящего огонька. Между незакрытой створкой и косяком оставалось достаточно места, чтобы осторожно заглянуть и убедиться собственными глазами: верхние помещения башни тоже отданы под царство книг. Пятерка длинных свечей, воткнутых в причудливый серебряный подсвечник, освещала расположенный слева от двери закуток: стол, затолканная под него и еле тлеющая решетчатая жаровня, пара табуретов, накрытый мешковиной узкий топчан и приколоченные к стене полки с обычнейшими тарелками и какими-то пузатыми колбами. Хранитель библиотеки жил прямо здесь, посреди доверенных его стараниям пергаментов, свитков и фолиантов.

— Входи, входи, — приглашающе скрипнули из-за темного скопления шкафов. — Я-то гадал, кто нынче ко мне пожалует: этот догадливый итальянский мальчик или ты. Или он прячется позади тебя?

— Добрый вечер, — неуверенно произнес сэр Гисборн. — Нет, я один…

— Скорее уж «доброй ночи», — отец Ансельмо выбрался на свет, раздосадовано помахал зажатой в руке книгой и сердито заворчал: — Нет худшего проклятия, чем крысы в библиотеке — по своей неграмотности они не испытывают никакого почтения к тому, что попадается им на зуб. Хорька завести, что ли, пусть ловит? Или этого египетского зверя — кошку?